Incertitude
Колыбель КММ горит перед ним аккреционным неоном, ложится изувеченным отражением Пенаконии на стёклах — Пир-Пойнт разверзся чёрной дырой над ним, перед, позади: ряды небоскрёбов острыми зубами громадного зверя раскрывают свой истинный облик, ширят пасть ненасытным законом джунглей, где сильный проглатывает слабых, и дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом, и народом, и языком, и племенем.
Всё ради Янтарного лорда.
Небесная комета над головой режет память щелчком кейса на круглом столе, собственными пальцами, вскрывающими козырь за семнадцать системных часов до собственного падения, в котором не разбился; янтарь расползается за горизонт эхом торжества раскрытия чужого плана, цветом камня, столь же золотистого, как сияющее тело Клипота. О, о нём он читал бесчисленное число книг, погружался в сотню пузырей памяти и снов, но ничто из этого не передавало величия и масштабов: кристаллический барьер подпространства, ведущий к основанию Великого Аттрактора потрясает, умаляет собственное существование до размера песчинки — он точно ребёнок, наблюдающий за взрывающейся сверхновой, той давно погасшей звезды, свет которой молчаливо продолжал светить для них с сестрой — и его вот-вот раздавит, сожжёт, не оставив и горсти пепла; он точно ребёнок, сжимающий в руке её ладонь — небо, сброшенное Стеллароном, с грохотом падает на них.
Нет, упало не небо — качает головой сам себе — это упал он.
Он отводит взгляд от горизонта с кристаллическим барьером, отражённым уловкой, на которую он клюнул, в сотнях небоскрёбов. Серьги тихо покачнулись мелодичным звоном — ветер блуждает по спине одиноким ознобом, плотнее запахивает плащ — воздух застревает выдохом в груди, раздражённым, неуёмным, пальцы по-прежнему коробит от асимметрии, не идеального вида: идеальные волосы перо к перу прядь к пряди разметаны ветром, галстук должен висеть строго по центру — его он больше не оденет, рубашка не должна торчать из-под жилета — тот остался там, затерянный в лабиринтах отеля Ривери в погоне от Гончих, стрелки на брюках должны быть идеально ровными и на одной линии с носами туфель — ни стрелок, ни туфель, теперь сапоги, плотно облегающие ногу. В таких — удобно подниматься после молитвы с колен, в таких — удобно вставать после бесчисленных падений.
И он встал. Сглатывает тяжесть беспокойства в горле: Пир-Пойнт — не дом, никто не узнает в нём поправшего столпы Гармонии предателя Семьи, и всё же недоверчиво озирается по сторонам: лицо его не висит на листовках разыскиваемых преступников с вознаграждением в миллионы кредитов, как и не висит больше на Пенаконии нигде — очернено, содрано и сожжено, так и не коснувшись солнца, забыто, лишь тень, порочное пятно над именем и мечтой сестры; сглатывает снова, теперь сожаление, и шагает в толпу.
«Обрежь свои крылья, спустись в царство смертных и пройдись по их землям. Посмотри, каков этот мир на самом деле»
Слова руководителя КММ отзываются в нём, как некогда отзывалась лишь Ода Порядку, занимают мысли в его голове, пустоту на страницах дневника. Он обрезал, спустился, он смотрит: река людских тел ведёт его по лабиринтам собственных поступков, он шагает, шагает — если один путь окажется непроходимым, просто сверни на другой — так он решил, и теперь сворачивает поворот за поворотом, петляет, заблудшим слепцом по разным путям только в одном направлении — вперёд, мимо сотен все как один служащих корпорации, возвращающихся по алмазной клади в нефешенебельные районы, мимо слепящих вывесок, обещающих сотню удовольствий, мимо женщин и мужчин, норовивших коснуться ближе допустимого, цепляющихся в трущобах за его ладони и карманы попрошаек, упавших в пропасть в погоне за повышением процента эффективности, деньгами и славой. Ему нечего им дать. Его слово больше ничего не значит, не значило никогда. Сколько заблудших душ он наставил на истинный путь? Был ли путь истинным, было ли это хотя бы каплей в море? Агония всё ещё покрывает смертный мир, как бесконечная купель. Но что он в силах сделать.
— Ты! Да, ты! Я тебя знаю!
Он оборачивается, но прежде вздрагивает, ощущает, как пот покрывает ладони и спину: его узнали. От кроткого осознания хочется провалиться под землю, натянуть на голову капюшон и исчезнуть.
Нет. Он не нуждается ни в сочувствии, ни в порицании. Если расплата сама нашла его, да будет так.
— Прошу прощения, вы обознались. Но, быть может, я могу вам чем-нибудь помочь? — губы приобретают форму всепрощающей улыбки — такая зияла на лице главы Семьи Дубов, ладонь разворачивается в приглашающем жесте, рябит эхом символа былых признания и авторитета — здесь он не имеет ничего перед лицом мужчины, вытащившего нож из рукава. Сердце тарабанит в клетку горла, рука, не протянутая навстречу, дрожит и он прячет её за спину. Возможно, он применит настройку в случае чего, но прежде… Прежде выслушает, как делал это сотни раз, прежде, ибо его узнали, предаст беспристрастному суду себя, если же он в чём-то действительно повинен.
— Помочь?! Вы, проклятые галовианцы, чёртовы лицемеры из Семьи! Вы отняли у меня всё! И я отниму всё у тебя!
Этот человек не знает, кто он, кем был. Лезвие ножа дрожит в чужой стиснутой ладони не отточенным жестом, слабым отсветом отражает мигающий блёклый прожектор; поза напряжена, расставленные ноги присогнуты в коленях, готовые на рывок, не уклониться, ещё слишком неопытен и слаб, в этом тоже нужно будет преуспеть, но и этот человек не убийца, но отчаявшаяся душа. Тогда… незримые волны тёплого света исходят от него, от его гало, переливаются мерцанием бензиновой плёнки под ногами, как рябь от брошенного в водную толщу камня. Слабость духа порождает гнев. Гнев порождает слабость. Пусть его действия станут каплей в море, пусть это море накроет его ледяной водой из чаши сновидений, пусть он захлебнётся, если не сумеет, он всё равно…
Но чужой голос звучат громче шальной пули, от него подкашиваются ноги и начинает казаться, что он падает, там, со сцены в Большой театре, снова: посол КММ во плоти стоит перед ним, бумажной райской птицей из его коллекции больше не в его Резиденции утренней росы, как сон кошмаром наяву, чем-то далёким, бывшим до, но пересёкшим черту и явившимся после.
Неизменностьютошнотворно посреди его рухнувшего мира.
