Напряженность. Скованность. Растерянность. Неловкие, неуверенные телодвижения, даже простое поправление прически кажется искусственным и нелепым. Криденс и сам это чувствует, всем своим естеством ощущает, что есть бездонная пропасть между ним и уверенно держащейся мадам Винклер, которую ничуть не смущает ни невероятно огромное количество людей вокруг, ни то, что она по большей части никого из них не знает, ни даже тот факт, что ее протеже выбивается из окружающей обстановки, не вписывается в нее совершенно настолько, насколько это только возможно. И, по всей видимости, это начинают замечать все остальные, искоса поглядывают на Бэрбоуна, перешептываются, почти наверняка говорят друг другу, что он странный, или того хуже — вспоминают, что когда-то видели его около Церкви Вторых Салемцев, вместе с теми самыми чудиками, которые пытались предостеречь от каких-то ведьм, и теперь рассказывают всем об этом. Мысль о том, что такое происходит прямо сейчас, прожигает кожу до боли, заставляет слегка морщиться и вызывает желание боязливо озираться по сторонам в надежде заметить, что никто не смотрит и не перешептывается. И правда, это может быть обычной игрой воображения — кошмарной, пугающей, тошнотворной.
Образ Мэри Лу находит его в тот же миг, когда он слегка приподнимает голову и бросает неловкий взгляд на всю эту бушующую, невероятно бурную, веселящуюся толпу людей. Скопления людей устойчиво ассоциируются с мамой, с выступлениями рядом с Церковью Вторых Салемцев, с жестоким отношением, с косыми взглядами и неприятными перешептываниями, с запахом гниющего дерева и дешевой бумаги. Все это вырывается на мгновение из памяти и захватывает Криденса и держит до тех пор, пока он усилием воли не подавляет это внутри себя. Он невольно склоняет голову, сутулится — а ведь мадам Винклер говорила, что он должен держать спину прямо и ходить с высоко поднятой головой, — и послушно следует за своей работодательницей вперед. Временами они останавливаются рядом с какими-то людьми, мадам Винклер что-то весело щебечет в своей обычной манере, Криденс не слышит, что именно, в зале слишком шумно, оглушительные разговоры и хохот, нанятые музыканты еще даже не начали играть, а уже так невыносимо бьет по барабанным перепонкам эта душераздирающая какофония.
Внутри свербит неприятное желание уйти отсюда поскорее, не имеет значения куда, главное, чтобы просто быть не здесь. Криденса преследует ощущение, что он не должен быть на этом приеме, что его от всех присутствующих ограждает темное, толстое стекло, запотевшее и грязное. Давящее, неприятное чувство, сковывающее, удущающее. Он нервно поглядывает на мадам Винклер, сердечно приветствующую очередного знакомого, словно бы где-то в ней, в этой милой пожилой леди есть спасение от этого ощущения, словно бы можно будет отбросить неловкость, страх, заразившись непринужденностью и уверенностью. Но это представляется невозможным, все так же, как и минуту назад, ничего не меняется, спасения нет. Однако в какой-то момент она [мадам Винклер] подает ему рукой какой-то знак, который Бэрбоун понимает как "следуй за мной" или что-то в этом духе, но кажется странным, что она зовет, он бы и без того преследовал ее до тех пор, пока она сама не скажет ему где-нибудь подождать ее.
Мадам Винклер кидает последний взгляд на Криденса — и кажется, что в нем есть что-то значительное, что-то важное, но едва уловимое, лишь интуитивно ощутимое, — и направляется вперед. В ее решительных движениях и опустошающем безразличии к окружающим, которого доселе не было, угадывается нежелание продолжать приветствовать остальных присутствующих на приеме, ей, кажется, это успело надоесть либо же всех, кого хотела, она встретила. И действительно, мадам Винклер останавливается подле завешенного тяжелой бордовой шторой окна, рядом с ней же, словно верный пес, встает и понуривший голову Бэрбоун. Работодательница, кажется, не обращает внимания на то, что он проигнорировал ее замечание; ее неожиданно побагровевшее лицо — свидетельство какого-то иного, более глубокого расстройства, о котором она в следующую же минуту и сообщает.
— Вот халтурщик! Этот мистер Хобсбаум! — возмущенно лепечет мадам Винклер, яростно хмурясь и бледной, бескровной рукой, испещренной многочисленными морщинами, аккуратно поправляя свою безвкусную синюю шляпку, купленную, по ее заверениям, месяц назад в Париже, но выглядящую так, словно она приобрела ее десятилетие назад на каком-то блошином рынке. — Халтурщик и обманщик! Обещал, что будет выступать известный оркестр, а в итоге что? Кого он позвал? Каких-то уличных музыкантов, вот кого он позвал! Да они ж наверняка даже не имеют понятия, кто такой Бах! Какие-то новые музыкальные веяния, ишь ты. Джаз, видите ли. Да это же даже ненастоящая музыка! Господи, уже дюжину раз пожалела, что пришла сюда. Лучше уж дома сидеть, чем слушать это жалкое подобие музыки! Тьфу!
Он растерянно смотрит на нее и не знает, должен ли он что-то ей ответить на эти душеизлияния или нет, но в конечном итоге не находит, что сказать, а потому просто молчит и начинает вновь смотреть на аккуратный ламинат под своими ботинками. До него еще доносятся обрывки продолжения грандиозной речи мадам Винклер, — кажется, она начинает вспоминать те далекие времена, когда каждый уважающий себя состоятельный человек был просто обязан на свои приемы приглашать хотя бы небольшой оркестр, который всенепременно исполнял классическую музыку на протяжении всего вечера, — но в них он уже не вслушивается, ему это не нужно. Криденс все еще хочет уйти отсюда и думает о том, что надо было не принимать приглашение мадам Винклер, у него же была возможность отказаться, но почему-то — он и сам этого не знает — он не сказал ей "нет". Теперь приходится страдать в этой удушающей обстановке от недостатка воздуха и молить Господа, чтобы поскорее они ушли отсюда.
— Криденс, — неожиданно громко проговаривает мадам, и он обращает свой взор к ней, ожидая, что же она скажет ему, и искренне надеясь, что это окажется предложение уйти с приема пораньше, — мне нужно отойти на несколько минут. Стой тут и никуда не уходи, я вернусь совсем скоро. Если кто-то спросит, то скажи, что ты пришел со мной по приглашению месье Шатье. Ты меня понял?
Короткий кивок, и мадам Винклер довольно улыбается и ныряет в толпу людей. Ее плотно обхватывают волны этой человеческой массы, и она утопает в ней, даже кажется, что она уже никогда не выплывет, а то, что сейчас она сказала Криденсу, — это просто глупая ложь, странная словесная абракадабра, которая почему-то заменила слова прощания. Еще какое-то время он как-то озабоченно, практически испуганно смотрит на людей, а, когда отводит взгляд от них, замечает в нескольких десятках сантиметров от своей ноги сумочку, которая, как он помнит, принадлежит мадам Винклер. Он растерянно берет ее в руки и не сразу понимает, что стоит сделать — догнать работодательницу и отдать ей, ведь дамская сумочка — это необходимый атрибут для каждой леди, или же остаться тут, как она и велела, и дождаться ее возвращения. Криденс не знает, действительно не знает, даже не может предположить, что лучше сделать, теряется, но в итоге решает найти мадам и отдать ей сумочку — вспоминается же тот случай, когда она же случайно забыла ее в пассаже, ее лицо было тогда перекошено таким ужасом, что даже вообразить трудно.
Он ныряет в поток и тут же захлебывается, все же отчаянно ищет взглядом мадам Винклер, кажется, даже замечает, начинает идти к ней, но случайно врезается в какую-то даму, чуть ли не сшибая ее с ног. Криденс хочет извиниться, но слова словно бы застревают в горле неприятным, удушливым комком, и он просто молчит, не решаясь даже взглянуть на нее. Понимание собственной ошибки, неуместной неловкости и стеснительности, которую так или иначе стоило бы уже побороть, неутомимо стучит в висках, и ему действительно хочется с этим что-то сделать, как-то исправить недуг. Сжимается, собирается с силами, вдыхает поглубже, находит в себе элементарную смелость, чтобы просто извиниться за этот неловкий инцидент.
— Прощу прощения... — выговаривает он и решается все же взглянуть на даму, и в то же самое мгновение он узнает ее.
