капли ледяной воды на бледном [почти мертвенно] лице; влажные, взъерошенные, кажется, изломанные волосы; непрекращающаяся дрожь в руках, судорожно сжимающих белоснежную керамическую раковину, неприятно холодную и твёрдую; нервно подрагивающие уголки слегка потрескавшихся губ; болезненный, лихорадочный блеск в тёмных глазах. он вглядывается в собственное замутнённое отражение в зеркале, внимательно осматривает его, словно бы видит впервые, словно бы смотрит на чей-то портрет, кого-то далёкого и забытого, потерянного и погребённого временем вместе с другими безликими, блеклыми пятнами давно ушедших из жизни людей. человек в отражении кажется ему чужим, но в то же время он помнит — это он сам, сон ёнджун, такой же, каким он был всегда, разве что на глянцевых страницах журналов он выглядит чуть более привлекательно, чуть более искусственно, почти идеально; одно неизменно — он всегда остаётся самим собой. вчера ночью на белых, неправдоподобно чистых и [излишне] выглаженных простынях уснул сон ёнджун, в той же самой постели, только более потрёпанной, проснулся он же — сон ёнджун. он всегда лишь сон ёнджун.

и вместе с тем всё не так. ему снится [вернее — его преследует] один и тот же сон почти каждую ночь, где он — и он в этом уверен — вовсе не сон ёнджун, а кто-то совершенно иной, кто-то неизвестный, незнакомый, чужой. он не знает, кто он [или же не помнит?], не знает даже собственного имени — никто из его окружения в тех снах не произносит его, но с губ бледных теней, отдалённо напоминающих людей, непрестанно срывается чёткое «ваше величество». они пытаются говорить что-то ещё, что-то непременно важное, и он это знает, старается уловить суть, но тщетно — все прочие фразы неумолимо утопают в чьих-то криках и болезненных стонах, лязге металла и топоте копыт. он хочет понять, что происходит, однако за сангиновой пеленой, застлавшей его глаза, едва видно что-либо, различимо лишь хаотичное движение, какая-то сумятица и расплывчатые призраки, без остановки зовущие его. перед его пробуждением происходит что-то ещё, что-то значимое не только для него, для кого-то ещё, но что происходит и для кого это важно — он не знает, не помнит, не может запомнить, сколько бы ни пытался.

он просыпается на скомканных простынях, влажных, пропитанных его собственным потом, как и вся его домашняя одежда. бешеный ритм сердца, сбивчивое дыхание, беспредельный страх, сковывающий всё его тело, бледные пальцы, в отчаянии сжимающие одеяло. ему всё ещё кажется, что он там, во сне, в том ужасающем аду, выглядящим так реалистично, оттого — пугающе. на языке всё ещё ощущается привкус кошмара, но сангиновой пелены перед глазами больше нет, не слышны крики, топот и лязг. всё, что он видит, — натяжной потолок с неяркой, белой подсветкой, причудливая люстра в виде созвездия гидры с потухшими лампочками, такими редкими, что во всём сеуле можно приобрести их лишь в одном магазине по предзаказу; в его спальне — мёртвая, тягучая тишина, которая кажется слишком давящей и от которой ему временами становится не по себе. с постели он поднимается слишком резко, направляется в ванную комнату, включает кран в раковине и умывается ледяной водой, стремясь прийти в себя, прогнать ту тошноту, тот страх и отчаяние, порождённые сном. он продолжает топить себя в холодной жидкости, не чувствует себя лучше и всё равно надеется, что это поможет ему.

однако отвратительный привкус сна остаётся с ним навсегда.
однако ощущение, что всё, что он видел во сне, вовсе не было им [сном], не покидает его.
однако реальность и сон неумолимо смешиваются, переплетаются, путаются.
однако сон ёнджун всё ещё думает, что он вовсе не сон ёнджун.

он не знает, откуда приходят сны и куда уходят, где они начинаются и где заканчиваются — и есть ли у них начало и конец вообще? сон ёнджун не читает научные статьи о сновидениях, почти не задумывается о них, ему достаточно объяснения — последствия стресса; излишняя загруженность, сумасшедший ритм жизни вполне могут сказываться на нём именно таким образом. не имей он способности абстрагироваться, стоило бы беспокоиться, однако, покидая свои апартаменты и врываясь в бурный поток жизни, он становится иным человеком — и тот сон перестаёт существовать, и мерзкий привкус на языке притупляется, игнорируется. он — сон ёнджун в полной мере, молодой человек со смазливым лицом, идол, великолепный актёр. но изредка, в моменты, когда он наиболее уязвлён, на время замирает и думает о чём-то своём, о чём-то далёком и непостижимом для других. они [эти моменты] мимолетны, незаметны даже для тех, кто видит его каждый день. лишь единожды — и, кажется, совсем недавно — ёнджун, снимаясь в одной сцене, остановился и невольно произнёс, будто невзначай: «я не я».

никто не принял его слова всерьёз и не запомнил тот случай.
никто, кроме него.
это был знак, что что-то внутри него даёт трещину.

«. . .»

бледное, непомерно красивое [без преувеличения] лицо, без единого изъяна; искусно уложенные светлые волосы; ладно, уверенно сжимающая бутылку с минеральной водой; непроизвольная, лучезарная улыбка; усные, сияющие глаза. его собственное отражение в чистом, большом зеркале кажется знакомым, привычным, куда более естественным, чем то, что он видел сегодня утром. после пробуждения сон ёнджун видел кого-то иного, быть может, чью-то неудачную фотографию, испорченную временем, но определённо точно не себя. посторонний — можно ли так назвать человека, который предстал перед ним? что пугает — его черты [черты постороннего] едва уловимо сокрыты и в отражении сон ёнджуна; заметив это, он ощущает лёгкую тревогу и поспешно отводит взгляд. привкус сна становится чуть более явственным, и он, надеясь приглушить его, лихорадочно выпивает залпом остатки минеральной воды.

— кажется, у оппы дикий сушняк. я и не подозревала, что после работы он предпочитает оттягиваться по полной. в барах папарацци его не замечали, наверное, прямо у себя дома устраивает вечеринки. какой испорченный, — едкий комментарий едва слышно произносит одна из девушек, занимающихся костюмами. её коллега тихо смеётся в ответ и что-то говорит, слишком тихо, чтобы ёнджун смог услышать что.

он и не слишком хочет слышать, о чём они говорят.

все любят сон ёнджуна. заголовки глянцевых журналов пестрят его именем, на каждой волне — его треки, на каждом канале — дорама с его участием, записи с концертов, интервью, шоу, в которых он принимает участие. повсюду — сон ёнджун.
все любят сон ёнджуна. о своей любви к нему кричат фанаты повсюду — они пишут на стенах домов его имя, создают посты в социальных сетях с его упоминанием, срывают голос на его концертах.
все любят сон ёнджуна. эту мысль менеджер каждый день озвучивает в присутствии [и порой в другое время] сон ёнджуна; сон ёнджун лишь вежливо улыбается, глотая несогласие — никому не нужно, чтобы он высказывал его.
все любят сон ёнджуна.
и это чистая ложь.

сон ёнджун не верит во всеобщую любовь к нему, никогда не верил, ни в одну секунду своего существования, и оттого разговоры о неё вызывают у него смущённую улыбку и удивлённый блеск в глазах, порой — смех. всеобщая любовь к нему — всего лишь фикция, иллюзия, выстроенная менеджером и помощниками, то, во что хочется верить, но то, что никогда не станет реальностью. он видит опровержение каждый день, не только в словах некоторых членов съёмочной команды, оно скрывается в куда большем, чем просто язвительный шёпот девушек. его это не трогает — он привык быть как любимым, так и ненавидимым, всё это — столь естественно, так по-человечески.

лишь одного он боится — стать ненавидимым всеми до того, как он достигнет своей цели.

он ставит бутылку на стеклянный столик и прикрывает утомлённые ярким светом [свет в гримёрной настолько ослепительный, что даже за долгое время он не полностью к нему привык] глаза. одна секунда, две, три. ещё немного — и он начнёт погружаться глубоко в себя, но голос менеджера мгновенно вытягивает его из забытья. 

— ёнджун, — тихо говорит менеджер, наклонившись к самому уху сон ёнджуна, — режиссер сказала мне, что мы скоро закончим, ещё одна сцена — и всё, поедем на фестиваль, так что, если захочешь пофлиртовать с ким наен, договорись с ней встретиться как-нибудь потом, желательно во внерабочее время. хотя на фестивале она тоже выступает, но ты её вряд ли там поймаешь, фанаты раздерут вас обоих...

менеджер говорит о ким наен [снова], менеджер думает, что сон ёнджуну нравится ким наен [снова], менеджер не слышит, что сон ёнджун говорит о своём отношении к ким наен [снова], менеджер словно бы живёт в своей собственной реальности — так кажется [снова]. не то чтобы он не привык к подобному жестокому недопониманию, за годы работы с менеджером паком он смирился с его вредной привычкой додумывать, что-то воображать без каких-либо на то оснований. смирился — и это вовсе не означает, что ёнджун прекратил все попытки донести до менеджера хотя бы долю истины. он сможет, главное пробиться сквозь пласты гнилых фантазий, временами ему же это удаётся.

— я понял, — улыбается сон ёнджун, — но, менеджер пак, я уже говорил, что ким наен...

он не успевает договорить — его прерывает громкий голос режиссера:

— отснимем ещё одну сцену на сегодня и всё! по местам! все по местам!

последняя сцена — в кроваво-алых лучах закатного солнца, пробивающихся сквозь огромные окна кабинета, юн соён (героиня ким наен), узнавшая, что её старший брат, юн дохён (герой сон ёнджуна), убил её отца, чтобы стать президентом компании юн инк., требует от него ответа. юн дохён — кажущийся слабым, вечно беспокоящийся о ближних старший брат, безвольный и наивный; его улыбки редки, но каждая подобна лучам бледного солнца; он — белая овечка, ни у кого и мысли не возникает, что он может причинить кому-либо вред, и неожиданно — убийство президента юн инк., никто не верил, что это сделал именно он, юн соён — не исключение. соён — юная бунтарка, не желающая иметь ничего общего с бизнесом своей семьи, тем не менее, она любит [уже — любила] своего отца и брата, даже всё ещё чувствует привязанность к своей матери, сбежавшей в сша вместе с каким-то актёром. она прямолинейна, порой — излишне, но при этом добра, не без жилы справедливости. её брат — один из немногих, с кем она может свободно общаться, без страха показаться грубой или нелепой, оттого и боль от правды [её брат убил отца] невыносима. и главный вопрос — сможет ли она решиться на месть или простит своего брата?

сюжет местами кажется сон ёнджуну знакомым, до странного, до нелепого, скорее всего, в другой дораме была схожая сюжетная линия, вот только вспомнить, в какой именно, он вряд ли сможет. схожесть с другой дорамой — не столь плохо, даже немного проще будет, зрители любят смотреть то, что им знакомо, даже если это шаблонно.

сон ёнджун поднимается со стула, идёт к декорациям и занимает свою позицию прямо перед рабочим столом. он — уже не сон ёнджун, а юн дохён, — стоит посреди своего кабинета, смотрит на заходящее солнце, лучи которого окрашивают небеса и облака в неописуемо яркий алый цвет. дверь распахивается, никакого предварительного стука или вопроса «президент, можно войти?» — ничего; он слышит негромкий, но резкий скрип и оборачивается.

— соён-а, — в голосе юн дохёна [сон ёнджун] звучит нежность, лёгкое удивление и некоторая обеспокоенность. он делает пару шагов, сокращая дистанцию между ним и юн соён [ким наен], вглядывается в её лицо, протягивает к ней руку, будто бы желая коснуться, и спрашивает: — ты... почему ты врываешься без стука? и не слишком ли рано ты вернулась от аджумы? что-то случилось?

Итак, «вступительный тест» остался позади.

Чигири, глядя на своих сокомандников, не разделял их воодушевления: в отличие от всех тех, кто пришёл сюда за успехом, мировой славой или ещё какой ерундой, он не собирался тешить себя дешёвыми иллюзиями — для него присутствие в «Синей тюрьме» должно было стать беспощадным крушением всех его надежд, личной катастрофой вселенского масштаба, жирной точкой в истории, так и не успевшей толком начаться. Ему не нужна была победа — наоборот, он всем своим существом жаждал поражения; он не был даже намерен пройти самый первый, отборочный этап — пожалуй, так было бы даже лучше, если бы он вылетел сразу — позорно, униженно, — но воля случая, к его мрачному меланхоличному неудовольствию, распорядилась иначе, и ему пришлось продолжить.

Тренировки наравне со всеми Чигири проводил без особого энтузиазма — только на беговой дорожке в нём, казалось, вспыхивала ненадолго искра интереса, но он не позволял ей разгораться дальше, держался скованно и зажато — и пусть даже так умудрялся превосходить остальных в скорости, это не приносило ему былой радости. В остальное время он старался держаться от команды Z подальше, предпочитая проводить редкие свободные минуты наедине с собой и своим самопрезрением. Ему не хотелось участвовать в дурацких разговорах, отвечать на дурацкие вопросы, делиться дурацкими стремлениями; ему вообще было наплевать на эту кучку восторженных дурачков.

Чигири быстро выяснил, что самыми спокойными местами после отбоя остаются видео-комната и тренировочная, и начал использовать их в личных интересах. Сегодня пересматривать в который раз записи мировых матчей у него не было настроения, так что после ужина он направился прямиком в тренировочный зал, собираясь в очередной раз как следует покопаться в собственной голове, где, к его разочарованию, было уже занято.

Кунигами.

Чигири запомнил его имя машинально в первый день: высокий парень с копной высветленных волос и чудовищным ударом с левой — он видел, как монструозно тот забивает в ворота. Он не собирался пялиться и мог ускользнуть незаметно, пока ещё был шанс, но почему-то всё равно застыл в дверном проеме, наблюдая за тем, как Кунигами виртуозно обводит мяч вокруг ступни и посылает его в полёт через искусственное поле — в этой одинокой игре скрывалось что-то завораживающее.

Когда-то Чигири сам был таким — первоклассным игроком, увлечённым, горящим футболом, жаждущим первых мест, уверенным, что станет лучшим нападающим… Теперь всё это осталось для него в прошлом, и он не планировал к нему возвращаться. Лучше было просто незаметно выйти обратно через приоткрытую дверь, пока Кунигами не обратил на него внимания, но именно в тот момент, когда Чигири готов уже был развернуться, мяч со звоном отскочил от штанги и, прокатившись по полу, остановился прямиком у его ног.

Чигири, опустив глаза, уставился на него почти с отвращением.

Итак, «вступительный тест» остался позади.

Чигири, глядя на своих сокомандников, не разделял их воодушевления: в отличие от всех тех, кто пришёл сюда за успехом, мировой славой или ещё какой ерундой, он не собирался тешить себя дешёвыми иллюзиями — для него присутствие в «Синей тюрьме» должно было стать беспощадным крушением всех его надежд, личной катастрофой вселенского масштаба, жирной точкой в истории, так и не успевшей толком начаться. Ему не нужна была победа — наоборот, он всем своим существом жаждал поражения; он не был даже намерен пройти самый первый, отборочный этап — пожалуй, так было бы даже лучше, если бы он вылетел сразу — позорно, униженно, — но воля случая, к его мрачному меланхоличному неудовольствию, распорядилась иначе, и ему пришлось продолжить.

Тренировки наравне со всеми Чигири проводил без особого энтузиазма — только на беговой дорожке в нём, казалось, вспыхивала ненадолго искра интереса, но он не позволял ей разгораться дальше, держался скованно и зажато — и пусть даже так умудрялся превосходить остальных в скорости, это не приносило ему былой радости. В остальное время он старался держаться от команды Z подальше, предпочитая проводить редкие свободные минуты наедине с собой и своим самопрезрением. Ему не хотелось участвовать в дурацких разговорах, отвечать на дурацкие вопросы, делиться дурацкими стремлениями; ему вообще было наплевать на эту кучку восторженных дурачков.

Чигири быстро выяснил, что самыми спокойными местами после отбоя остаются видео-комната и тренировочная, и начал использовать их в личных интересах. Сегодня пересматривать в который раз записи мировых матчей у него не было настроения, так что после ужина он направился прямиком в тренировочный зал, собираясь в очередной раз как следует покопаться в собственной голове, где, к его разочарованию, было уже занято.

Кунигами.

Чигири запомнил его имя машинально в первый день: высокий парень с копной высветленных волос и чудовищным ударом с левой — он видел, как монструозно тот забивает в ворота. Он не собирался пялиться и мог ускользнуть незаметно, пока ещё был шанс, но почему-то всё равно застыл в дверном проеме, наблюдая за тем, как Кунигами виртуозно обводит мяч вокруг ступни и посылает его в полёт через искусственное поле — в этой одинокой игре скрывалось что-то завораживающее.

Когда-то Чигири сам был таким — первоклассным игроком, увлечённым, горящим футболом, жаждущим первых мест, уверенным, что станет лучшим нападающим… Теперь всё это осталось для него в прошлом, и он не планировал к нему возвращаться. Лучше было просто незаметно выйти обратно через приоткрытую дверь, пока Кунигами не обратил на него внимания, но именно в тот момент, когда Чигири готов уже был развернуться, мяч со звоном отскочил от штанги и, прокатившись по полу, остановился прямиком у его ног.

Чигири, опустив глаза, уставился на него почти с отвращением.

Incertitude

Колыбель КММ горит перед ним аккреционным неоном, ложится изувеченным отражением Пенаконии на стёклах — Пир-Пойнт разверзся чёрной дырой над ним, перед, позади: ряды небоскрёбов острыми зубами громадного зверя раскрывают свой истинный облик, ширят пасть ненасытным законом джунглей, где сильный проглатывает слабых, и дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом, и народом, и языком, и племенем.

Всё ради Янтарного лорда.

Небесная комета над головой режет память щелчком кейса на круглом столе, собственными пальцами, вскрывающими козырь за семнадцать системных часов до собственного падения, в котором не разбился; янтарь расползается за горизонт эхом торжества раскрытия чужого плана, цветом камня, столь же золотистого, как сияющее тело Клипота. О, о нём он читал бесчисленное число книг, погружался в сотню пузырей памяти и снов, но ничто из этого не передавало величия и масштабов: кристаллический барьер подпространства, ведущий к основанию Великого Аттрактора потрясает, умаляет собственное существование до размера песчинки — он точно ребёнок, наблюдающий за взрывающейся сверхновой, той давно погасшей звезды, свет которой молчаливо продолжал светить для них с сестрой — и его вот-вот раздавит, сожжёт, не оставив и горсти пепла; он точно ребёнок, сжимающий в руке её ладонь — небо, сброшенное Стеллароном, с грохотом падает на них.

Нет, упало не небо — качает головой сам себе — это упал он.

Он отводит взгляд от горизонта с кристаллическим барьером, отражённым уловкой, на которую он клюнул, в сотнях небоскрёбов. Серьги тихо покачнулись мелодичным звоном — ветер блуждает по спине одиноким ознобом, плотнее запахивает плащ — воздух застревает выдохом в груди, раздражённым, неуёмным, пальцы по-прежнему коробит от асимметрии, не идеального вида: идеальные волосы перо к перу прядь к пряди разметаны ветром, галстук должен висеть строго по центру — его он больше не оденет, рубашка не должна торчать из-под жилета — тот остался там, затерянный в лабиринтах отеля Ривери в погоне от Гончих, стрелки на брюках должны быть идеально ровными и на одной линии с носами туфель — ни стрелок, ни туфель, теперь сапоги, плотно облегающие ногу. В таких — удобно подниматься после молитвы с колен, в таких — удобно вставать после бесчисленных падений.

И он встал. Сглатывает тяжесть беспокойства в горле: Пир-Пойнт — не дом, никто не узнает в нём поправшего столпы Гармонии предателя Семьи, и всё же недоверчиво озирается по сторонам: лицо его не висит на листовках разыскиваемых преступников с вознаграждением в миллионы кредитов, как и не висит больше на Пенаконии нигде — очернено, содрано и сожжено, так и не коснувшись солнца, забыто, лишь тень, порочное пятно над именем и мечтой сестры; сглатывает снова, теперь сожаление, и шагает в толпу.

«Обрежь свои крылья, спустись в царство смертных и пройдись по их землям. Посмотри, каков этот мир на самом деле»

Слова руководителя КММ отзываются в нём, как некогда отзывалась лишь Ода Порядку, занимают мысли в его голове, пустоту на страницах дневника. Он обрезал, спустился, он смотрит: река людских тел ведёт его по лабиринтам собственных поступков, он шагает, шагает — если один путь окажется непроходимым, просто сверни на другой — так он решил, и теперь сворачивает поворот за поворотом, петляет, заблудшим слепцом по разным путям только в одном направлении — вперёд, мимо сотен все как один служащих корпорации, возвращающихся по алмазной клади в нефешенебельные районы, мимо слепящих вывесок, обещающих сотню удовольствий, мимо женщин и мужчин, норовивших коснуться ближе допустимого, цепляющихся в трущобах за его ладони и карманы попрошаек, упавших в пропасть в погоне за повышением процента эффективности, деньгами и славой. Ему нечего им дать. Его слово больше ничего не значит, не значило никогда. Сколько заблудших душ он наставил на истинный путь? Был ли путь истинным, было ли это хотя бы каплей в море? Агония всё ещё покрывает смертный мир, как бесконечная купель. Но что он в силах сделать.

— Ты! Да, ты! Я тебя знаю!

Он оборачивается, но прежде вздрагивает, ощущает, как пот покрывает ладони и спину: его узнали. От кроткого осознания хочется провалиться под землю, натянуть на голову капюшон и исчезнуть.

Нет. Он не нуждается ни в сочувствии, ни в порицании. Если расплата сама нашла его, да будет так.

— Прошу прощения, вы обознались. Но, быть может, я могу вам чем-нибудь помочь? — губы приобретают форму всепрощающей улыбки — такая зияла на лице главы Семьи Дубов, ладонь разворачивается в приглашающем жесте, рябит эхом символа былых признания и авторитета — здесь он не имеет ничего перед лицом мужчины, вытащившего нож из рукава. Сердце тарабанит в клетку горла, рука, не протянутая навстречу, дрожит и он прячет её за спину. Возможно, он применит настройку в случае чего, но прежде… Прежде выслушает, как делал это сотни раз, прежде, ибо его узнали, предаст беспристрастному суду себя, если же он в чём-то действительно повинен.

— Помочь?! Вы, проклятые галовианцы, чёртовы лицемеры из Семьи! Вы отняли у меня всё! И я отниму всё у тебя!

Этот человек не знает, кто он, кем был. Лезвие ножа дрожит в чужой стиснутой ладони не отточенным жестом, слабым отсветом отражает мигающий блёклый прожектор; поза напряжена, расставленные ноги присогнуты в коленях, готовые на рывок, не уклониться, ещё слишком неопытен и слаб, в этом тоже нужно будет преуспеть, но и этот человек не убийца, но отчаявшаяся душа. Тогда… незримые волны тёплого света исходят от него, от его гало, переливаются мерцанием бензиновой плёнки под ногами, как рябь от брошенного в водную толщу камня. Слабость духа порождает гнев. Гнев порождает слабость. Пусть его действия станут каплей в море, пусть это море накроет его ледяной водой из чаши сновидений, пусть он захлебнётся, если не сумеет, он всё равно…

Но чужой голос звучат громче шальной пули, от него подкашиваются ноги и начинает казаться, что он падает, там, со сцены в Большой театре, снова: посол КММ во плоти стоит перед ним, бумажной райской птицей из его коллекции больше не в его Резиденции утренней росы, как сон кошмаром наяву, чем-то далёким, бывшим до, но пересёкшим черту и явившимся после.

Неизменностью^{тошнотворно} посреди его рухнувшего мира.